КЛАССИКИ о канарейках...

СЕРГЕЙ ГОРТАЛОВ "КАНАРЕЙКА"

Ты сидишь на жердочке качаясь.
Ешь свое пшено и пьешь водичку.
О свободе иногда скучаешь,
Маленькая желтенькая птичка.

Никогда не видела свободы.
Не летала, гнезд птенцам не вила.
В клетке коротаешь свои годы
Попусту растрачивая силы.

А подумать - ты права конкретно,
В том, что не желаешь изменений.
В сущности, свобода - та же клетка,
Из законов, правил, заверений.

Так что пой о жизни без решёток,
Прячась за решёткою от кошек.
Птичий век и без того короток,
Чтоб его убить на поиск крошек.


Отрывок из рассказа "Медная линия", вошедшего в книгу К.Паустовского "Повесть о жизни":
"Однажды Бабаев затащил меня к себе. Жил он с дочерью в покосившемся домишке у Павелецкого вокзала. Дочь его работала белошвейкой.
- Вот, Саня, - бодро крикнул с порога Бабаев, - привел тебе жениха!
Саня зашумела за перегородкой коленкором, но не вышла.В низкой комнате висело несколько клеток, закрытых газетами. Бабаев снял газеты. В клетках тотчас запрыгали и запели канарейки.- Я с канарейками отдыхаю от людского племени, - объяснил Бабаев. - Нас, кондукторов, пассажир не стесняется. Выказывает себя перед нами в наихудшем виде. Отсюда, понятно, и точка зрения у нас на человека подозрительная.Бабаев был прав. Непонятно почему, но нигде человек не вел себя так грубо, как в трамвае. Даже учтивые люди, попав в трамвай, заражались сварливостью,Сначала это удивляло, потом начало раздражать, но в конце концов стало так угнетающе действовать, что я ждал только случая, чтобы бросить трамвайную работу и вернуть себе прежнее расположение к людям.Вошла Саня, костлявая девица, молча поздоровалась, поставила на стол граммофон с красной трубой, завела его, ушла и больше не появлялась. Граммофон запел арию из «Риголетто»: «Если красавица в любви клянется, кто ей поверит, тот ошибется». Канарейки тотчас замолкли и начали прислушиваться.
- Граммофон я держу для канареек, - объяснил Бабаев. - Обучаю их пению. Очень переимчивая птица.Бабаев рассказал, что у канареечников есть в Москве свой трактир, куда они приносят по воскресеньям канареек и устраивают соревнования. Собираются послушать эти канареечные концерты большие любители. Были однажды даже Шаляпин и миллионер Мамонтов. Люди, конечно, видные, знаменитые, но в канареечном пении они не разбирались, можно сказать, ни черта не понимали и цены канарейкам не знали. Хотели купить двух канареек за большие деньги. Но канареечники, хоть и с извинениями, продать отказались, - нет смысла отдавать птицу в неопытные руки. Испортить ее ничего не стоит, а труд на нее положен большой. И канарейка к тому же не игрушка, она требует правильного обращения. Так Шаляпин с Мамонтовым и ушли ни с чем. Шаляпин напоследок как грянул басом, со зла должно быть, «Как король шел на войну», так все канареечники кинулись птичек своих уносить из трактира, - канарейка существо нервное, ее напугаешь - она петь совершенно бросит, и тогда грош ей цена."

Из книги "Детство" И.С.Соколова - Микитова :

ХВАЛОВО

"Раз в лето, к медовому Спасу, когда заканчивалось меженное время и на
полях оставались одни яровые, уезжали мы с матерью на лошадях на ее родину,
в Калужскую губернию. Каждую нашу поездку гостили мы в Хвалове, на родине
матери, по нескольку дней. Мне хорошо запомнился хваловский большой сад, со
старыми, сплетавшимися в одну зеленую крышу высокими деревами; широкий,
заросший лопухами, двор; сажалка с мутной зеленоватой водою, по которой
белыми корабликами плавал гусиный пух; деревянное скрипучее колесо под
навесом у колодца и особенный, весь дом наполнявший, принадлежавший всем
жившим в хваловском дома, домашний хваловский запах. Пахло в хваловском доме
медом, сушеными яблоками, нюхательным табаком, который употреблял дед,
особыми, хваловскими, полюбившимися мне пирогами-ситниками и еще чем-то
своим, свойственным каждому дому. Особенно был силен этот хваловский запах
от самого деда, ходившего в порыжелой, с отвисшими карманами, жилетке поверх
длинной рубахи, носившего седую, медово-желтую, волочившуюся по груди
бороду, гладко примасленные, кружочком курчавившиеся вокруг головы волосы.
Помню, как целовал он меня в губы, щекоча бородою, пахнувшею этим особенным
хваловским запахом и нюхательным табаком.
Теперь, когда вспоминаю его, слушаю сохранившиеся о нем рассказы,
смотрю на уцелевшую его фотографию, мне понятно, какой это был образец
чистопородного крестьянина-великоросса. Его речь, нравившаяся мне и тогда,
неторопливая, с обилием ласкательных слов; весь его облик и образ жизни,
чуть-чуть сбивавшийся к староверству (дед и крестился двуперстно, размашисто
кладя кресты и поясно кланяясь, хотя и ходил в православную церковь); его
чудачество и веселый, живой -- порою крутой -- нрав; дедовы веселые шутки,
бесчисленные пословицы и поговорки, которыми сыпал он как из рукава; его
медовая борода; жилетка с обвисавшими, обтершимися до блеска карманами;
короткие сапожки; нюхательный табак, нюхать который он уходил за печку,
чтобы никто не смотрел, - сливаются для меня в одно представление цельного,
старинного, давно уже вымершего человека.
Жила в последние времена хваловская большая семья жизнью
благополучного, со старинным строгим укладом крестьянского дома. До
благополучной своей жизни многое испытал дед. Никто толком не знает, откуда
пошел, был кто, где похоронен прадед мой, дедов отец. Знаю, что звались мы
по деревне Васины - и теперь так зовутся оставшиеся в деревне дальние
родственники наши, - что Новиковыми (фамилия матери) окрестил деда барин,
при котором дед состоял доезжачим, что прадеда моего, тоже крепостного
охотника, выменяв на борзых, барин вывез откуда-то из Новгородской губернии.
Мать моя смутно запомнила далекое, тяжелое для нее время: широкий зеленый
двор, белые, обглоданные собаками конские кости (собак, господнюю псарню,
которую барин сохранил и после отмены крепостного права, кормили кониной).
Всех, мал мала меньше, было у деда десять человек детей, и мать была
младшенькая (родилась мать в сарае, в зимнюю студеную ночь, когда приехали к
деду господские гости, а бабке пришел час рожать; ушла она в сарай, в сено,
закрыл ее там на замок приходивший за сеном псарь, да так, забытая всеми, и
пролежала там с ребеночком до утра). Помнит она, как, держась за сарафан
бабки, бегает по двору.
Не ведаю я и как уходил от барина дед. Знаю, что до самой смерти барина
были они в большой дружбе, что старый холостяк-барин любил деда преданной
любовью и, как бывало нередко, побаивался его не в шутку, что в молодости
был дед неутомимым и горячим охотником-доезжачим, а умирая, барин будто бы
посылал за ним, чтобы передать завещание, но случилось, что самый тот день
прислали на село нового попа, дед пошел слушать попов голос и прослушал
большое наследство: барин помер, а ловкие люди выкрали завещание, деду от
Баринова добра не досталось на понюх табаку. Хваловский дом и сад он купил у
дорогобужского купца Колупанова и долго по частям возил в Дорогобуж деньги,
выпрашивая у купца отсрочки.
От прежней охотничьей страсти к псовой охоте, бешеной гоньбе за
затравленным зверем на всю жизнь осталась у деда граничащая с цыганской
страстью к лошадям и канарейкам. Да и приятельствовал он с
лошадниками-цыганами, нередко табором останавливавшимися на большой проезжей
дороге, с цыганками и голыми цыганятами, любил менять, любил объезжать
молодых горячих лошадей. И - дело давнишнее - не раз по горячим цыганским
следам, гремя колокольчиком, прикатывал на дедов хваловский двор становой
пристав... Матери моей каждый год дед дарил хваловского завода
жеребенка-третьяка, и помнится, как водили мы на поводу этих дареных жеребят
в Смоленскую губернию. Помню и самый дедов табун, - как, бывало, широко
распахнут ворота и выбегут во двор, стреляя, лоснясь гладкими спинами,
задрав хвосты и прядая ушами, серые (дед особенно любил серую масть),
караковые, вороные и пойдут играть и резвиться по широкому, поросшему
зеленой мелкой муравой лугу. Сам дед стоит посреди двора в широкополой,
глубоко надвинутой на голову шляпе, с выпущенным из-под жилетки длинным
подолом синей в горошек рубахи, с грушевым костыликом в правой руке, -
любуется, как, блестя на солнце, поддавая и покусывая, подбегает табун на
водопой к колодцу, к длинной, вросшей в землю, долбленой комяге.
Канареек водил дед во множестве. (В прежние времена под Калугою многие
важивали канареек, было это вроде особенной охоты и соревнования, а еще и
теперь на Полотняном Заводе, на родине Натали Пушкиной, супруги великого
русского поэта, по старой памяти кой у кого сохранились канареечные садки и
заводы.) В те времена, когда мы приезжали гостить, в Хвалове еще был цел
большой канареечник, обтянутый железною сеткою, с гнездами и сухими
деревцами, по которым перепархивали, чистили перышки небольшие золотистые
птички, много висело на чердаке пустых клеток, в которых в прежнее время
сидели на гнездах, выводили птенцов кенарки. В выводе канареек, в искусстве
певцов-кенаров (был у деда когда-то особенный дорогой кенар, за которого
давали заводского жеребца, и дед поскупился, не променял кенара, умершего
тот же год от куриной холеры) соперничал дед с соседом и сватом своим
Карповым, жившим через дорогу, и не раз ссорились из-за птичьего пения, на
долгое время расходились сваты.
Нас, редких смоленских гостей, дед встречал особенной ласкою. Мать была
его любимая младшая дочь (да и похожа она целиком на деда). Помню, как
кликал он ее Машенькой, как гладила мою голову его шершавая, с
протабаченными пальцами, пахнувшая нюхательным табаком рука. И воспоминание
хваловского дома неотделимо в сознании моем от этого особого дедова запаха и
шершавой дедовой ласки."

В ЗАЩИТУ КАНАРЕЙКИ

Эта птичка попалась
В силки репутации, в клетку:
Старый символ мещанства —
Сидит канарейка на рейке.
Только я не согласен
С такой постановкой вопроса.
И прошу пересмотра,
И срочно прошу оправданья.

Биография птички:
Она из семейства вьюрковых.
Уточняю по Брему,
Что это — отряд воробьиных.
Ей бы жить на Мадейре,
На Канарских бы жить, на Азорских,
Заневолили птичку,
Еще и мещанкой прозвали!

Кто бывал в Заполярье, тот видел:
В квартирах рабочих,
Моряков, рудознатцев
Сидят канарейки на рейках.
С ноября и до марта
Мерцают они словно звезды,
Всю полярную ночь
Красный кенарь поет, не смолкая.

В министерство ли, в отпуск
Приедет в Москву северянин,
Он найдет канарейку,
Заплатит безумные деньги.

И везет самолетом,
Потом сквозь пургу на собаках
Это желтое счастье
Иль красное — счастье двойное.
Соловьи Заполярья!
От вашего пенья зависит
Настроенье людей,
Выполненье заданий и планов.
Канарейка на рейке,
Какая чудесная птица!

У мещанства сегодня
Другие приметы и знаки.

1966 © Евгений Аронович Долматовский
/Evgeniy Dolmatovskiy/


И.С.Шмелёв "Птиц купают" :
"Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляет в комнате. Благовещение сегодня! В передней, рядом, гремит ведерко, и слышится плеск воды.
Пришла весна, и соловьев купают, а то и не будут петь. Птицы у нас везде. В передней чижик, в спальной канарейки, в проходной комнате — скворчик, в спальне отца канарейка и черный дроздик, в зале два соловья, в кабинете жавороночек, и даже в кухне у Марьюшки живет на покое, весь лысый, чижик, который пищит — «чулки-чулки-паголенки», когда застучат посудой. В чуланах у нас множество всяких клеток с костяными шишечками, от прежних птиц. "

Александр Галич
"Канарейка"
Кто разводит безгласых рыбок,
Кто, забавник, свистит в свирельку, -
А я поеду на Птичий рынок
И куплю себе канарейку.

Все полста отвалю, не гривну,
Принесу ее, суку, на дом,
Обучу канарейку гимну,
Благо слов никаких не надо!

Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет!

Канареечка, канарейка,
Птица малая, вроде мухи.
А кому судьба - карамелька,
А кому она - одни муки.

Не в Сарапуле и не в Жиздре -
Жл в Москве я, в столице мира,
А что видел я в этой жизни,
Окромя веревки да мыла?

Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет!

Не сносил я полсотни тапок,
Был загубленным, был спасенным...
А мне, глупому, лучше б в табор,
Лошадей воровать по селам.

Прохиндей, шарлатан, провидец -
И в веселый час под забором
Я на головы всех правительств
Положил бы тогда с прибором!

Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет!
<1967?>

"Blue canary" (Печальная канарейка)

Blue canary, she feels so blue
She cries and sighs, she waits for you
Blue canary, the whole day long
She cries and tries to sing a song

Boy canary will sing a tango
He will sing a sweet lullaby
He will try to chase your blues away
So please sweetheart, don''t cry

Blue canary, don''t feel so blue
For I know just what to do
It won''t take too long to sing this song
And then fly home to you

Blue blue blue canary -
Tweet tweet tweet - the whole day long
She cries and sighs and tries
To - tweet tweet tweet - to sing a song

БУНИН ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ "КАНАРЕЙКА"


На родине она зеленая...
Брэм

Канарейку из-за моря
Привезли, и вот она
Золотая стала с горя,
Тесной клеткой пленена.
Птицей вольной, изумрудной
Уж не будешь — как ни пой
Про далекий остров чудный
Над трактирною толпой!
10.V.21

Присказка
Баю-баю-баю...
Один глазок у Алёнушки (дочь писателя. – Ред.) спит, другой – смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое – слушает.
Спи, Аленушка, спи, красавица, а папа будет рассказывать сказки. Кажется, все тут: и сибирский кот Васька, и лохматый деревенский пес Постойко, и серая Мышка-норушка, и Сверчок за печкой, и пестрый Скворец в клетке, и забияка Петух.
Спи, Аленушка, сейчас сказка начинается. Вон уже в окно смотрит высокий месяц; вон косой заяц проковылял на своих валенках; волчьи глаза засветились желтыми огоньками; медведь Мишка сосет свою лапу. Подлетел к самому окну старый Воробей, стучит носом о стекло и спрашивает: скоро ли? Все тут, все в сборе, и все ждут Аленушкиной сказки.
Один глазок у Аленушки спит, другой – смотрит; одно ушко у Аленушки спит, другое – слушает. Баю-баю-баю...

Сидит Ворона на березе и хлопает носом по сучку: хлоп-хлоп. Вычистила нос, оглянулась кругом да как каркнет:
– Карр... карр!..
Дремавший на заборе кот Васька чуть не свалился со страху и начал ворчать:
– Эк тебя взяло, черная голова... Даст же бог такое горлышко!.. Чему обрадовалась-то?
– Отстань... Некогда мне, разве не видишь? Ах, как некогда... Карр-карр-карр!.. И все-то дела да дела.
– Умаялась, бедная, – засмеялся Васька.
– Молчи, лежебока... Ты вот все бока пролежал, только и знаешь, что на солнышке греться, а я-то с утра покоя не знаю: на десяти крышах посидела, полгорода облетела, все уголки и закоулки осмотрела. А еще вот надо и на колокольню слетать, на рынке побывать, в огородах покопать... Да что я с тобой даром время теряю – некогда мне. Ах, как некогда!
Хлопнула Ворона в последний раз носом по сучку, встрепенулась и только что хотела вспорхнуть, как услышала страшный крик. Неслась стая воробьев, а впереди летела какая-то маленькая желтенькая птичка.
– Братцы, держите ее... ой, держите! – пищали воробьи.
– Что такое? Куда? – крикнула Ворона, бросаясь за воробьями.
Взмахнула Ворона крыльями раз десяток и догнала воробьиную стаю. Желтенькая птичка выбилась из последних сил и бросилась в маленький садик, где росли кусты сирени, смородины и черемухи. Она хотела спрятаться от гнавшихся за ней воробьев. Забилась желтенькая птичка под куст. а Ворона – тут как тут.
– Ты кто такая будешь! – каркнула она. Воробьи так и обсыпали куст, точно кто бросил горсть гороху.
Они озлились на желтенькую птичку и хотели ее заклевать.
– За что вы ее обижаете? – спрашивала Ворона.
– А зачем она желтая... – запищали разом все воробьи.
Ворона посмотрела на желтенькую птичку: действительно, вся желтая, – мотнула головой и проговорила:
– Ах вы, озорники... Ведь это совсем не птица!.. Разве такие птицы бывают?.. А впрочем, убирайтесь-ка... Мне надо поговорить с этим чудом. Она только притворяется птицей...
Воробьи запищали, затрещали, озлились еще больше, а делать нечего, – надо убираться. Разговоры с Вороной коротки: так хватит носищем, что и дух вон.
Разогнав воробьев, Ворона начала допытывать желтенькую птичку, которая тяжело дышала и так жалобно смотрела своими черными глазками.
– Кто ты такая будешь? – спрашивала Ворона.
– Я – Канарейка...
– Смотри, не обманывай, а то плохо будет. Кабы не я, так воробьи заклевали бы тебя...
– Право, я – Канарейка...
– Откуда ты взялась?
– А я жила в клетке... в клетке и родилась, и выросла, и жила. Мне все хотелось полетать, как другие птицы. Клетка стояла на окне, и я всё смотрела на других птичек... Так им весело было, а в клетке так тесно. Ну, девочка Аленушка принесла чашечку с водой, отворила дверку, а я и вырвалась. Летала, летала по комнате, а потом в форточку и вылетела.
– Что же ты делала в клетке?
– Я хорошо пою...
– Ну-ка, спой.
Канарейка спела. Ворона наклонила голову набок и удивилась.
– Ты это называешь пением? Ха-ха... Глупые же были твои хозяева, если кормили за такое пение. Если б уж кого кормить, так настоящую птицу, как, например, меня... Давеча каркнула, – так плут Васька чуть с забора не свалился. Вот это пение!..
– Я знаю Ваську... Самый страшный зверь. Он сколько раз подбирался к нашей клетке. Глаза зеленые, так и горят, выпустит когти...
– Ну, кому страшен, а кому и нет... Плут он большой, – это верно, а страшного ничего нет. Ну, да об этом поговорим потом... А мне все-таки не верится, что ты настоящая птица...
– Право, тетенька, я – птица, совсем птица. Все канарейки – птицы...
– Хорошо, хорошо, увидим... А вот как ты жить будешь?
– Мне не много нужно: несколько зернышек, сахару кусочек, сухарик, – вот и сыта.
– Ишь какая барыня... Ну, без сахару еще обойдешься, а зернышек как-нибудь добудешь. Вообще ты мне нравишься. Хочешь жить вместе? У меня на березе отличное гнездо...
– Благодарю. Только вот воробьи...
– Будешь со мной жить, так никто не посмеет пальцем тронуть. Не то что воробьи, а и плут Васька знает хорошо мой характер. Я не люблю шутить...
Канарейка сразу ободрилась и полетела вместе с Вороной. Что же, гнездо отличное, если бы еще сухарик да сахару кусочек...
Стали Ворона с Канарейкой жить да поживать в одном гнезде. Ворона хоть и любила иногда поворчать, но была птица незлая. Главным недостатком в ее характере было то, что она всем завидовала, а себя считала обиженной.
– Ну, чем лучше меня глупые куры? А их кормят, за ними ухаживают, их берегут, – жаловалась она Канарейке. – Тоже вот взять голубей... Какой от них толк, а нет-нет и бросят им горсточку овса. Тоже глупая птица... А чуть я подлечу – меня сейчас все и начинают гнать в три шеи. Разве это справедливо? Да еще бранят вдогонку: «Эх ты, ворона!» А ты заметила, что я получше других буду, да и покрасивее?.. Положим, про себя этого не приходится говорить, а заставляют сами. Не правда ли?
Канарейка соглашалась со всем.
– Да, ты большая птица...
– Вот то-то и есть. Держат же попугаев в клетках, ухаживают за ними, а чем попугай лучше меня?.. Так, самая глупая птица. Только и знает, что орать да бормотать, а никто понять не может, о чем бормочет. Не правда ли?
– Да, у нас тоже был попугай и страшно всем надоедал.
– Да мало ли других таких птиц наберется, которые и живут неизвестно зачем!.. Скворцы, например, прилетят, как сумасшедшие, неизвестно откуда, проживут лето и опять улетят. Ласточки тоже, синицы, соловьи, – мало ли такой дряни наберется. Ни одной вообще серьезной, настоящей птицы... Чуть холодком пахнёт, – все и давай удирать куда глаза глядят.
В сущности Ворона и Канарейка не понимали друг друга. Канарейка не понимала этой жизни на воле, а Ворона не понимала жизни в неволе.
– Неужели вам, тетенька, никто зернышка никогда не бросил? – удивлялась Канарейка. – Ну, одного зернышка?
– Какая ты глупая... Какие тут зернышки? Только и смотри, как бы палкой кто не убил или камнем. Люди очень злы...
С последним Канарейка никак не могла согласиться, потому что ее люди кормили. Может быть, это Вороне так кажется... Впрочем, Канарейке скоро пришлось самой убедиться в людской злости. Раз она сидела на заборе, как вдруг над самой головой просвистел тяжелый камень. Шли по улице школьники, увидели на заборе Ворону, – как же не запустить в нее камнем?
– Ну что, теперь видела? – спрашивала Ворона, забравшись на крышу. – Вот все они такие, то есть люди.
– Может быть, вы чем-нибудь досадили им, тетенька?
– Решительно ничем... Просто так злятся. Они меня все ненавидят...
Канарейке сделалось жаль бедную Ворону, которую никто, никто не любил. Ведь так и жить нельзя...
Врагов вообще было достаточно. Например, кот Васька... Какими маслеными глазами он поглядывал на всех птичек, притворялся спящим, и Канарейка видела собственными глазами, как он схватил маленького, неопытного воробышка, – только косточки захрустели и перышки полетели... Ух, страшно! Потом ястреба – тоже хороши: плавает в воздухе, а потом камнем и падает на какую-нибудь неосторожную птичку. Канарейка тоже видела, как ястреб тащил цыпленка. Впрочем, Ворона не боялась ни кошек, ни ястребов и даже сама была не прочь полакомиться маленькой птичкой. Сначала Канарейка этому не верила, пока не убедилась собственными глазами. Раз она увидела, как воробьи целой стаей гнались за Вороной. Летят, пищат, трещат... Канарейка страшно испугалась и спряталась в гнезде.
– Отдай, отдай! – неистово пищали воробьи, летая над вороньим гнездом. – Что же это такое? Это разбой!..
Ворона шмыгнула в свое гнездо, и Канарейка с ужасом увидела, что она принесла в когтях мертвого, окровавленного воробышка.
– Тетенька, что вы делаете?
– Молчи... – прошипела Ворона.
У ней глаза были страшные – так и светятся... Канарейка закрыла глаза от страха, чтобы не видать, как Ворона будет рвать несчастного воробышка.
«Ведь так она и меня когда-нибудь съест», – думала Канарейка.
Но Ворона, закусив, делалась каждый раз добрее. Вычистит нос, усядется поудобнее куда-нибудь на сук и сладко дремлет. Вообще, как заметила Канарейка, тетенька была страшно прожорлива и не брезгала ничем. То корочку хлеба тащит, то кусочек гнилого мяса, то какие-то объедки, которые разыскивала в помойных ямах. Последнее было любимым занятием Вороны, и Канарейка никак не могла понять, что за удовольствие копаться в помойной яме. Впрочем, и обвинять Ворону было трудно: она съедала каждый день столько, сколько не съели бы двадцать канареек. И вся забота у Вороны была только о еде... Усядется куда-нибудь на крышу и высматривает.
Когда Вороне было лень самой отыскивать пищу, она пускалась на хитрости. Увидит, что воробьи что-нибудь теребят, сейчас и бросится. Будто летит мимо, мимо, а сама орет во все горло:
– Ах, некогда мне... совсем некогда!..
Подлетит, сцапает добычу и была такова.
– Ведь это нехорошо, тетенька, отнимать у других, – заметила однажды возмущенная Канарейка.
– Нехорошо? А если я постоянно есть хочу?..
– И другие тоже хотят...
– Ну, другие сами о себе позаботятся. Это ведь вас, неженок, по клеткам всем кормят, а мы всё сами должны добывать себе. Да и так, много ли тебе или воробью нужно?.. Поклевала зернышек, и сыта на целый день.
Лето промелькнуло незаметно. Солнце сделалось точно холоднее, а день короче. Начались дожди, подул холодный ветер. Канарейка почувствовала себя самой несчастной птицей, особенно когда шел дождь. А Ворона точно ничего не замечает.
– Что же из того, что идет дождь? – удивлялась она. – Идет-идет и перестанет.
– Да ведь холодно, тетенька! Ах, как холодно!..
Особенно скверно бывало по ночам. Мокрая Канарейка вся дрожала. А Ворона еще сердится.
– Вот неженка!.. То ли еще будет, когда ударит холод и пойдет снег.
Вороне делалось даже обидно. Какая же это птица, если и дождя, и ветра, и холода боится? Ведь так и жить нельзя на белом свете. Она опять стала сомневаться, что уж птица ли эта Канарейка. Наверно, только притворяется птицей...
– Право, я самая настоящая птица, тетенька! – уверяла Канарейка со слезами на глазах. – Только мне бывает холодно...
– То-то, смотри! А мне всё кажется, что ты только притворяешься птицей...
– Нет, право, не притворяюсь.
Иногда Канарейка крепко задумывалась о своей судьбе. Пожалуй, лучше было бы оставаться в клетке... Там и тепло и сытно. Она даже несколько раз подлетала к тому окну, на котором стояла родная клетка. Там уже сидели две новые канарейки и завидовали ей.
– Ах, как холодно... – жалобно пищала зябнувшая Канарейка. – Пустите меня домой.
Раз утром, когда Канарейка выглянула из вороньего гнезда, – ее поразила унылая картина: земля за ночь покрылась первым снегом, точно саваном. Всё было кругом белое... А главное – снег покрыл все те зернышки, которыми питалась Канарейка. Оставалась рябина, но она не могла есть эту кислую ягоду. Ворона – та сидит, клюет рябину да похваливает:
– Ах, хороша ягода!..
Поголодав дня два, Канарейка пришла в отчаяние. Что же дальше-то будет!.. Этак можно и с голоду помереть...
Сидит Канарейка и горюет. А тут видит, – прибежали в сад те самые школьники, которые бросали в Ворону камнем, разостлали на землю сетку, посыпали вкусного льняного семени и убежали.
– Да они совсем не злые, эти мальчики, – обрадовалась Канарейка, поглядывая на раскинутую сеть. – Тетенька, мальчики мне корму принесли.
– Хорош корм, нечего сказать! – заворчала Ворона. – Ты и не думай туда совать нос... Слышишь? Как только начнешь клевать зернышки, так и попадешь в сетку.
– А потом что будет?
– А потом опять в клетку посадят...
Взяло раздумье Канарейку: и поесть хочется и в клетку не хочется. Конечно, и холодно и голодно, а все-таки на воле жить куда лучше, особенно когда не идет дождь.
Несколько дней крепилась Канарейка, но – голод не тетка, – соблазнилась она приманкой и попалась в сетку.
– Батюшки, караул!.. – жалобно пищала она. – Никогда больше не буду... Лучше с голоду умереть, чем опять попасть в клетку.
Канарейке теперь казалось, что нет ничего лучше на свете, как воронье гнездо. Ну, да конечно, бывало и холодно и голодно, а все-таки – полная воля. Куда захотела, туда и полетела... Она даже заплакала. Вот придут мальчики и посадят ее опять в клетку. На ее счастье, летела мимо Ворона и увидела, что дело плохо.
– Ах ты, глупая!.. – ворчала она. – Ведь я тебе говорила, что не трогай приманки.
– Тетенька, не буду больше...
Ворона прилетела вовремя. Мальчишки уже бежали, чтобы захватить добычу, но Ворона успела разорвать тонкую сетку, и Канарейка очутилась опять на свободе. Мальчишки долго гонялись за проклятой Вороной, бросали в нее палками и камнями и бранили.
– Ах, как хорошо! – радовалась Канарейка, очутившись опять в своем гнезде.
– То-то хорошо. Смотри у меня... – ворчала Ворона.
Зажила опять Канарейка в вороньем гнезде и больше не жаловалась ни на холод, ни на голод. Раз Ворона улетела на добычу, заночевала в поле, а вернулась домой, – лежит Канарейка в гнезде ножками вверх. Сделала Ворона голову набок, посмотрела и сказала:
– Ну, ведь говорила я, что это не птица!..


Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852 – 1912), русский писатель.

Сказочка про Воронушку – черную головушку и желтую Канарейку.
Из цикла «Аленушкины сказки»,которые вышли отдельным изданием в 1896г.


КАНАРЕЙКА

Говорит султанша канарейке:
"Птичка! Лучше в тереме высоком
Щебетать и песни петь Зюлейке,
Чем порхать на Западе далеком?
Спой же мне про за-море, певичка,
Спой же мне про Запад, непоседка!
Есть ли там такое небо, птичка,
Есть ли там такой гарем и клетка?
У кого там столько роз бывало?
У кого из шахов есть Зюлейка -
И поднять ли так ей покрывало?"
Ей в ответ щебечет канарейка:
"Не проси с меня заморских песен,
Не буди тоски моей без нужды:
Твой гарем по нашим песням тесен,
И слова их одалыкам чужды...
Ты в ленивой дреме расцветала,
Как и вся кругом тебя природа,
И не знаешь-даже не слыхала,
Что у песни есть сестра - свобода".

<1859>